Давайте посмеемся вместе с членами сталинского политбюро над анекдотами и шутками Булгакова из его конфискованного дневника

Его «мастеру» вернули, но много позже при удивительных обстоятельствах, о которых я рассказывал читателю в статье «Здравствуйте, товарищ Булгаков! Что — мы вам очень надоели?».

Известно, что Молотов однажды сказал одному своему собеседнику: «Вы вот этого вашего Булгакова хвалите, а он – антисоветчик, я это знаю прекрасно, мы его дневники всем политбюро читали».

Оставлю читателю право прокомментировать факт публичного чтения личного дневника на заседании политбюро, скажу лишь, что посмеяться партийным бонзам было на чем.

«Булгаков был переполнен шутками, выдумками, мистификациями. Все это шло свободно, легко, возникало по любому поводу. В этом была удивительная щедрость, сила воображения, талант импровизатора». – Толи, писал, толи говорил о «мастере» Константин Паустовский, а сам Рыков (горький пьяница) пьет в 60°.

— «Если бы к «рыковке» добавить «семашковки»(Семашко — народный комиссар здравоохранения РСФСР) то получилась бы хорошая «совнаркомовка».

— Рыков напился по смерти Ленина по двум причинам: во-первых, с горя, а, во-вторых, от радости.

— Троцкий теперь пишется «Т р о — и й» — ЦК выпало».

8 января 1924 года Булгаков записал в своем дневнике:

«Сегодня в газетах бюллетень о состоянии здоровья Л. Д. Троцкого. Начинается словами: “Л. Д. Троцкий 5-го ноября прошлого года болел инфлуэнцией…“, кончается “отпуск с полным освобождением от всяких обязанностей на срок не менее 2-х месяцев“. Комментарии к этому историческому бюллетеню излишни. Итак, Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть он ей поможет!»

Это событие послужило поводом к очередному анекдоту:

— Лев Давидыч, как ваше здоровье?

— Не знаю, я еще не читал сегодняшних газет.

— Приехали из Самары И(льф) и Ю(рий) О(леша). В Самаре два трамвая. На

одном надпись «Площадь Революции — тюрьма», на другом — «Площадь Советская

— тюрьма». Что-то в этом роде. Словом, все дороги ведут в Рим!

…читаю мастерскую книгу Горького «Мои университеты». Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный сильный писатель…

Алексей Толстой говорил: “Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов”. Грязный, бесчестный шут. По словам того же Василевского, Демьян Бедный, выступая перед собранием красноармейцев, сказал: “Моя мать была _______…” (В своем дневнике Булгаков, не ограниченный правилами Дзен, привел синоним слова блудница, состоящий из пяти букв, первая — б, последняя — ь. Если догадались какое, дайте мне знать, кликнув на значок с изображением оттопыренного вверх большого пальца.)

«…за последние два месяца произошло много важнейших событий. Самое главное из них – раскол в партии, вызванный книгой Троцкого «Уроки Октября» … Блистательный трюк: в то время как в газетах печатаются резолюции с преданием Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж. О, бессмертные еврейские головы… Публика, конечно, ни уха ни рыла не понимает в этой книге и ей все равно – Зиновьев ли, Троцкий ли, Иванов ли, Рабинович. Это «спор славян между собой»».

«Я около месяца не слежу за газетами. Мельком слышал, что умерла жена Буденного. Потом прошел слух, что это самоубийство, а потом, оказывается, он ее убил. Он влюбился, она ему мешала. Остается совершенно безнаказанным. (Согласно официальной версии, Надежда Ивановна Буденная погибла от неосторожного обращения с огнестрельным оружием; вскоре Семен Михайлович женился на оперной певице). По рассказу – она угрожала ему, что выступит с разоблачениями его жестокости с солдатами в царское время, когда он был вахмистром.

Некоторое стилистическое сходство отдельных около театральных анекдотов того периода, авторство которых достоверно не установлено с анекдотами от Булгакова подсказывает, что и они могли быть придуманы «мастером», например.

«Слыхали про новые постановления ЦИКа? Нет? Ну, как же! Одно – «О переименовании народного артиста Станиславского в СТАЛИНславского, а второе «О переименовании народного артиста Немировича-Данченко в Кагановича-Данченко».

«В период укрупнения колхозов и совхозов решили укрупнить три театра: Большой, Малый и Художественный – в один Большой малохудожественный театр».

«Большой и Малый театры решили слить в один Средний театр».

«Руководитель театра и рецензент. Руководитель: «Просьба к вам. Пусть рецензия будет отрицательная». Рецензент: «Да что вы? Как странно. Зачем это?». Руководитель: «Напишите, пожалуйста, что пьеса безыдейная, не служит делу пролетариата, режиссер смакует разложение буржуазии, его ничего не интересует, кроме фокстрота, нэпманов и пошлого раздевания роскошных женщин. Тогда у нас будут сборы»».

Хотя шуткототворчество было, видимо, в тот период занятием распространенным и в интеллигентской среде модным. После того, как имя Максима Горького было присвоено воздушному гиганту АНТ-20, Центральному парку культуры и отдыха и бывшей Тверской улице в Москве. Радек пошутил так: «Мы назвали именем Максима Горького парки, самолеты, улицы, колхозы. Предлагаю всю нашу жизнь назвать Максимально Горькой».

Автор, приведший этот анекдот в своей статье, акцентировал внимание своих читателей, что Радека расстреляли позже и не за анекдот, дескать дерьмократы и либерасты все врут, что за анекдоты сажали в тюрьму.

Спорить с автором не стану, но приведу две картинки, обнаруженные в Яндексе.

Не только Булгаков сочинял анекдоты. Народ слагал их и о нём самом. Например.

Михаил Афанасьевич Булгаков по профессии был врачом, а прославился как писатель. Вот что получается, когда у врача разборчивый почерк.

«Правду говорить легко и приятно», — уверял Булгаков. Но как при этом устроиться на новую работу, упомянуть забыл.

«Однажды у меня был просто канонический случай. – Рассказывал на телевидении Якубович. — Тень гения коснулась этой, в общем, не очень толковой программы. «Мастер и Маргарита», — говорю я и начинаю: «В белой мантии с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…». Поворачиваюсь, и передо мной три пары совершенно стеклянных глаз. Говорю: «Вы знаете, кто такой Булгаков?» Они мне — «Нет». Но вы читали «Мастера и Маргариту»? Они снова — «Нет». О чем я мог их спросить? Как звали Маргариту? Больше не о чем.